Нет, это не иллюстрация. Это картинка, по которой сочинилась такая вот сказка.

  Небо темнело, туча поднималась, изогнутая как крыло, и мнилось, что там, за горизонтом, скрывается гнездо огромной птицы. Вечер был незрелый, туманный, неотличимый от предрассветной мглы, пасмурное безвременье навалилось, предвещая непогоду и дождь. На земле, копируя изгиб в небе, дугой уходил вперед наезженный тракт, глядел вверх мутными лужами, водой, стоящей в колеях. Всадник ехал по краю, минуя грязь, в которой его конь утопал по самые бабки; нарядный всадник в красно-синем сюртуке, в берете с крашеными фазаньими перьями, и под стать его золотистый скакун с узкой щучьей мордой и голубыми глазами. Даже серость, залегшая кругом, не могла выпить их яркие цвета, и переливающейся пестрой каплей они пробирались на запад, навстречу невидимому, упрятанному в тучах солнцу.
  Дорога все менее походила на проезжий тракт и тонула в травах, что корнями безнадежно пытались связать жирную глубокую грязь, ил и гниющие стебли. Звенели цепи уздечки, украшенной цветными стеклами, и конь опускал голову, прикидываясь смертельно уставшим, а через сотню шагов его хозяин увидел то, что раньше учуяли широкие нежные ноздри - ленивый медленный дым, поднимающийся вдали над деревьями. 'Там кто-то живет' - решил всадник и уверенно поворотил в сторону, надеясь найти ночлег под крышей.
  Верно, он хотел найти тропу, что вывела бы к жилью, однако вместо этого ненароком потерял из вида дымный хвост очага, что обещал тепло и горячий ужин. Темнело, и туман накатывал белесой непроглядной волной, усилилось эхо, словно поблизости оказалась просторная водная гладь, и вскоре точно, споткнувшись, конь соскользнул задними копытами в воду, перепугался и сбросил всадника. К счастью, тот угодил в воду и ил, и не расшибся, но поминал недобрым словом глупую скотину и безуспешно звал ее обратно, пока пытался выбраться на твердую землю. Он напряженно всматривался во мглу, но видел лишь протянутые к нему сучья чахлых деревьев, что укоренились на болоте, он замерз и выбился из сил, когда услышал, будто его позвали по имени. Нежнейший сказочный голос, равных которому не было, чарующий и манящий, он сулил защиту и отдых, и путник окликнул в ответ, не зная, как обратиться к той, что ждала его где-то в тумане, но, верно, боялась сойти с места, чтобы не потеряться вместе с ним. Дрогнуло сердце, защемило до слез, столь прекрасным показался ответ из-за белесой пелены.
  - Я иду, иду! Где ты? - Закричал, вытирая глаза безнадежно грязной перчаткой, и вновь она позвала его по имени, а потом запела, чтобы голосом своим вывести из болот, и не было на свете песни печальней и светлей.
  И он шел, бежал, падал и вновь вставал, вода достала ему до колен, а он все спешил и спешил, провалился по пояс и брел, увязая ногами в корнях и иле, шел на зов, что тянулся и звал, как свеча в окне любимой, как трепетное сердце, как нечто настолько совершенное, что просто не должно было существовать в мире. Песня еще длилась, когда кто-то горестно вскричал, тревожа туман, потом оборвалась и, ошеломленный тишиной, путник застыл посреди стылой темной воды и внезапно понял, что не помнит, где берег. Что-то плеснуло, потом еще раз, ближе... огонь!
  - Где ты? Отзовись! Я здесь, здесь! - закричал он в отчаянии, замахал руками, поскользнулся и с головой окунулся в гнилую болотную воду, вынырнул, в панике нашаривая ногами дно, пытался отыскать свет, но его больше не было. Вместо этого из мглы почти беззвучно появилась длинная почерневшая от времени лодка. Качнулся у самого лица тяжелый литой фонарь, прикрепленный к носу, почему-то погашенный, закрытый жестяным колпаком.
  - Эй, что уставился? Полезай сюда! - загремел над ним голос, сиплый, зычный и резкий, от которого путник едва не заслонился руками, столь невыносимо было слышать подобное после невероятного волшебного пения.
  Огромная темная фигура поднялась во весь рост, протянула корявое и скользкое весло. Ухватившись повыше лопасти, он только и охнул, когда некто невероятно сильный вздернул его в накренившуюся лодку, помог перевалиться через борт. Спасенный уселся на скамью, отдышался и, наконец, поднял голову, чтобы рассмотреть того, кто пришел ему на помощь. Это был высокий старик с седыми космами, убранными в растрепанную косу, неведомо, сколько ему могло быть лет, но годы еще не изглодали его до костей, грязная обтрепанная рубаха не скрывала могучих рук, смуглых и узловатых, точно древнее дерево. Из-под кожаного фартука, пестрого от грязи, виднелись добротные чешуйчатые сапоги совершенно невероятного размера. Неровно подстриженная пегая борода скрывала выражение лица, но глаза под кустистыми бровями, горели, точно наполненные черным пламенем - пусть и не видно цвет, но сердце чует жар, и мурашки пробираются по коже.
  - Спасибо тебе, дедушка, ты мне жизнь спас, - проговорил путник, оправляя испорченный сюртук, да пытаясь отыскать на голове потерянный берет с перьями. - Я - Эден Глеве, королевский учетчик.
  - Далеко же ты забрался, учетчик, - хмыкнул на то старик, совершенно равнодушный к высокому мытарскому чину, отвернулся, отталкиваясь веслом от чего-то за бортом.
  - Я ехал из Гвирона, хотел взять северней, заглянуть в местечко Су, где живет моя родня, но, верно, заблудился. Что это за место?
  - Озеро Сведах, - коротко бросил старик, и выпрямился на корме лодки, глядя вперед, неподвижный и огромный, точно утес посреди протоки.
  Эден хотел бы сказать что-то дельное, как-никак, учетчик, образованный человек, но, к стыду своему, хоть убей, не помнил такого озера, да и учили его названиям лишь местностей да деревень, полагая все прочее лишним. Изредка всплескивало весло, направляя бег неповоротливого плоскодонного суденышка, такого же большого и простоватого, как его владелец, но спаситель и спасенный молчали. Было то молчание привычным и обыкновенным для старика и совершенно неприятным для Эдена, неудобным точно камешек в сапоге, и лишь через несколько минут понял он, что же было не так.
  - А как тебя зовут, дедушка?
  - Лум.
  Только имя, и ничего больше. Да и имя - точно звон колокола над этой черной болотной водой, глухое и странное. Невольно он задал себе вопрос, куда же его угораздило заехать, уж не в самые ли дикие восточные рощи, на которые, говорят, не распространялась даже власть и воля самого Короля, но расспрашивать он не решился, принимая малословность угрюмого старика за затаенную враждебность.
  - Дедушка, там лошадь моя потерялась... - Эден так и не решился назвать своего спутника по имени, да и снова заговорить не сразу набрался смелости, лишь после того, как вспомнил про документы, что вез в седельных сумах, да о своем серебре.
  - Завтра ее отыщем, - Лум только качнул седой головой, указал на берег, уже совершенно черный. - Темнеет.
 
  Скоро лодка ткнулась носом в ил, и хозяин, едва Эден спрыгнул в прибрежную мель, выволок ее на сушу, снял с носа фонарь и зашагал вверх по берегу, потом словно вспомнил о чем-то, обернулся и махнул рукой замершему у самого уреза воды королевскому учетчику.
  Дом старика был приземист и темен, и поставлен почти у самой воды, словно неведомый строитель совершенно не боялся паводков и дождей. Низкий и основательный, сложенный из толстых бревен, крышей он доставал до травы, и трава росла на его крыше, перебиралась и на пристройку с глухими стенами, с широкими воротами, глядящими на озеро. Верно, в этих краях холодная зима и, когда на воде лед, он оставляет там свою лодку - решил про себя Эден и вошел вслед за Лумом в темную и сырую темноту.
  Скоро, однако, и темнота, и сырость рассеялись, напуганные жарким дыханием печи, хрустким ворчанием изголодавшегося огня, набросившегося на дрова. В свете коптящей лампы гость смотрел, как хозяин грел в котле похлебку, как выставлял вырезанные из дерева миски, нарезал ломтями ноздреватый серый хлеб. В доме пахло сыростью и чем-то застарелым, неизбывным, запахом какого-то ремесла, что пропитывает стены и их обитателей, но он смотрел на мерцающие сети, грудой лежащие у низкого лежака, разглядывал массивное зубатое копье на стальной кованой подставке, перевязь с разношерстными, изогнутыми и прямыми ножами и скребками, думал и не мог понять, что за занятие связывает все эти предметы. Лум убрал котел и показал, как натянуть веревку у печи, чтобы высушить одежду; Эден неловко справился и сел за стол, кутаясь в колючее шерстяное одеяло. Сказать по правде, он ожидал совершенно несъедобного для городского жителя простоватого варева, которым бедняки набивают животы, чтобы только голод не мешал заснуть, но в лумовой похлебке, прозрачной как лед, плавали только белоснежные коренья, дикий лук и нарезанное крупными ломтями розоватое рыхлое мясо. Ложек у старика не было, подражая ему, Эден чинно хлебал бульон через край и закусывал хлебом, но, стоило ему только попробовать плававшее в миске мясо, как остатки манер покинули учетчика и он выловил следующий кусок руками и жадно съел. Странное, ни на что не похожее, сладковатое и нежное, кушанье это показалось ему самым вкусным, что он когда-либо пробовал. Наконец, отставив опустевшую миску, Эден осторожно спросил:
  - А чем ты живешь, дедушка?
  - Я ловлю русалок, - с прежним равнодушием ответил Лум, хотя слова эти несли не более смысла, чем если бы он сообщил, что он погонщик ветра или пастух облаков. Могло показаться, что стояла за этими словами некая тайная двусмысленность, и что странный старик собирает водоросли, из которых делают запретный порошок, или охотится на диковинных тварей в восточных заповедных рощах, только вот Лум совершенно не походил на человека, которому понадобились бы эти стыдливые иносказания.
  - Но разве бывают на свете русалки, дедушка? - Эден предпочел удивиться, желая вызнать все до конца, но на это старик ничего не ответил, только сверкнул-показался черный огонь под густыми седыми бровями:
  - Как и ты, я назначен на свое место Королем, ему виднее, бывают или нет.
  Дальше разговор не клеился, и гость прекрасно понимал, отчего - слишком нечасто кто-то, кроме самого хозяина, попадает под эту крышу. Старик жил один так долго, что совершенно забыл, что говорить с другими людьми можно просто для того, чтобы провести время, а не только чтобы о чем-то сказать.
  Укладываясь на жесткой лавке, Эден долго не мог уснуть, все ворочался и смотрел, как Лум, пододвинув лампу, чинит стальным крючком и странной нитью свою сеть, могучий старик, в чьих руках крохотное, чуть ли не игрушечное орудие сновало со скоростью напуганной серебристой рыбки.
  Он сам не заметил, как уснул и не понял, что его разбудило. В единственной комнате было темно, лампа погашена, но свет еще пробирался через щели вокруг дверцы печи - кто-то подложил новые дрова совсем недавно и отсветов огня хватило, чтобы понять, что хозяина в доме нет. Удивленный, Эден приподнялся, осмотрелся и решил, что старик вышел по нужде, вновь пытался заснуть, кутаясь в колючее одеяло, но тишина длилась и длилась. Не выдержав, он встал и натянул еще сырую одежду, в потемках охнул, налетев на стол, пробрался к выходу и осторожно толкнул дверь. Во дворе Лума тоже не было, и Эден незамеченным вышел, осмотрелся кругом и с удивлением рассмотрел озеро, в котором едва не утонул. Туман ушел, вызвездило и вся черная безмятежная гладь, убегающая от берега вдаль, отражала небесные огни, лишь один огонек был не серебряным, а золотым, и свет его выхватывал из темноты чье-то лицо.
  Фонарь! Это был фонарь на носу лодки, Эден вспомнил его и, изумленный, еще раз взглянул на звезды - стояла глухая полночь, что могло понадобиться старику на озере ночью? Скоро лодка подошла чуть ближе и остановилась, уже можно было узнать ее темный силуэт среди бликующей воды, и послышался тонкий, кажется, птичий крик, как будто вздох. И еще вздох, сменивший тональность и сделавшийся словом на незнакомом языке, как будто из песни, от которой нестерпимо болит в груди и кажется, что где-то под панцирем грубости и невыносимого уродства, одевающего весь мир, шевелится нежное и сияющее чудо. Взволнованный, Эден подбежал к самому берегу, но все боялся окликнуть Лума, боялся, что тот не поймет, ради чего шум и что такого услышал его гость, непременно решит, что это только крики озерных птиц. Неожиданно раздался вскрик, жуткий, пробирающий женский вопль, и лицо Лума исчезло из виду, а потом показалась вся его фигура, поднялась во весь рост в закачавшейся лодке. Он удерживал что-то крупное, серебряное и извивающееся. Эден онемел в ужасе, когда понял, что могучий старик поднял, ухватив между локтем и запястьем, тонкую белокожую девушку, облепленную мокрыми серебряными волосами. Она кричала в отчаянии и страхе, но королевский учетчик едва ли мог чем-то ей помочь; еще более беспомощный, чем она, пойманная, он в отчаянии впился скрюченными пальцами в волосы, хотел отвернуться и не мог. Он увидел кольцами извивающийся полузмеиный, полурыбий хвост и знал, что сейчас случится. И еще знал, чье мясо сегодня ел и думал, что его вырвет, но нет, тошноты не было, в горле стоял только холодный ком.
  А Лум, жуткий палач-охотник, занес над вырывающимся чудом жуткий крюк, наверное, острый, как бритва, потому что одного только взмаха хватило, чтобы вскрыть нежный живот русалки от ребер до основания хвоста, где у обычной женщины начинаются ноги. Из темной раны хлынула кровь и вывернулись вслед за крюком внутренности, русалка закричала еще, но ее последний вопль уже не походил на сказочное пение, этот истошный нечеловеческий визг оборвался только вместе с жизнью, когда старик швырнул ее на дно своей лодки, только серебряная голова ударилась об борт.
  Эден очнулся только когда погас свет фонаря и ловец русалок направился к берегу. Он смертельно замерз и только сейчас заметил это, на негнущихся ногах пробрался в дом, разделся и даже не стал вешать просохшую одежду обратно, положил на лавку в ногах своей постели, лег и отвернулся к стене. Сердце колотилось в ушах и какой-то нерациональный дикий страх подкатывал и отступал, точно волны от брошенного камня - а вдруг, на это нельзя было смотреть, а вдруг, Лум убьет и его, вдруг что-то скажет, насмехнется или выгонит прочь, в темноту и болото. Но ничего не случилось, и старик не сказал ни единого слова поутру, когда они пили его горький травяной чай с пронзительно-сладким медом. Казалось, он все заметил, все знал, увидел по лицу, но ему было... все равно? Эден сам себе казался тенью и только безвольно кивнул, когда Лум вернулся с озера с намытой посудой, сложенной в вычищенный котел и велел собираться.
  - Пойдем, поищем твою лошадь.
 
  Он снова столкнул в воду лодку и, встав на корме, правил вдоль берега, потом повернул в шелестящие камыши, окоченело, неподвижно стоящие в темной воде. Конь отыскался на отмелях, с которых Луму несколько раз приходилось веслом сталкивать свое суденышко. Он лежал на песчаном островке, купая в воде темно-золотистые копыта в белых чулках, и светил обнаженными изглоданными ребрами. Голова была запрокинута далеко назад и вся обгрызена до черепа, клоки вырванной гривы плавали на воде. Крови почти не было, но голые кости все еще розовели, как будто не успели убедиться в том, что их обладатель уже умер.
  - Кто это его? Звери? Здесь кто-то живет? - выдавил Эден, в ужасе разглядывая разорванную с нечеловеческой силой украшенную уздечку.
  - Русалки, - Лум сделал неопределенное движение плечами, словно хотел сказать - 'А кто же еще?', кивнул куда-то в сторону. - Возьми свои вещи.
  Седельные сумки валялись в воде, но несколько ремней еще держались на туше и их пришлось перерезать нашедшимся у старика изогнутым ножом. Его спутник, вернувшись в лодку, онемевшими пальцами доставал и листал свои книги, как оказалось, все же надежно запакованные в промасленные пакеты и выдержавшие купание, чуть подмок только тубус со свернутыми подорожными.
  - Дедушка, разве они так могут? - наконец, хрипло спросил Эден, когда за последним поворотом берега показался дом.
  - Вчера ты в них вообще не поверил, - усмехнувшись в бороду, отозвался Лум.
  - Я... я не знал.
  Потрясенный, королевский учетчик, жалкий и грязный, сидел, уставясь на дно лодки и чувствовал, что теперь боится, но вовсе не угрюмого ловца, а темной воды, что скрывала подобных тварей. И еще думал о том, что, наверное, есть какие-то другие русалки, даже мысленно в его голове отказывались связываться друг с другом песня и обглоданный за одну ночь конский труп.
  На берегу Лум велел положить книги в доме и вернуться во двор, и отвел своего гостя в сарай, зажег лампу и встал рядом с чем-то длинным, подвешенным к балке на потолке. Огонь перестал мигать и осветил плавно изогнутый серебряный бок, светящуюся нежную кожу торса, металлически блестящую толстую чешую. Вздернутая вниз головой и выпотрошенная, русалка была совершенно мертва, и тонкие руки, до костей перерезанные над локтями, безвольно лежали на полу. Чудные мерцающие волосы высохли, но не утратили своего сверхъестественного блеска, пушистой копной свесились вниз. За эти волосы Лум и приподнял тело, стряхнул текучие пряди и показал оскаленное бледное лицо, совершенно дикие желтые глаза хищника и мелкие острые зубы, острые как бритва. Чарующий морок распался окончательно, то, что казалось желанной мечтой, волшебным существом, оказалось чудовищем. Странный запах, стоявший в сарае, оказался запахом ее крови и Эден, попятившись, вышел, успев увидеть, как ловец равнодушно зачерпнул ковшом воды из бочки и смыл брызги с досок, мутные потеки пролились под дверью в траву.
  - Они и меня бы съели?
  - И тебя.
  - Они мне пели, и я пошел, не мог удержаться, не понимал, что делаю, я ничего на свете так не хотел. Почему же с тобой они ничего не сделали?
  И Лум улыбнулся - одними только глазами, в которых горел страшный черный огонь.
  - Я почти глухой, - пояснил он. - То, что ты говоришь, мне приходится читать по твоим губам. Я не слышу их песен, и мне эти чары не страшны.
  - Сколько тебе лет, Лум? - Эден даже не заметил, что впервые назвал своего спасителя по имени. - К чему ты живешь с такими тварями совсем один?
  - Я назначен сюда Королем и не могу нарушить его волю, да и не в тягость она мне, - ловец покачал седой головой, - Уходи, учетчик. Они узнали тебя и выманят если не этой, то следующей ночью.
  И скоро Эден шагал по тракту, на который его вывел старик, увязал в грязи, изнывал от тяжести сумки, которую удалось приспособить на спину, но скоро мгла, вечно стоящая над гибельным озером Сведах, осталась позади и выглянуло солнце, невероятно красивое, золотое на голубом.
 
  Год прошел, или десять лет, лето сменило зиму или целое поколение легло в землю, так же старый Лум вешал на нос лодки странный свой фонарь и отталкивался заскорузлым веслом от берега. Сколько раз уходил он так глухими ночами? Сколько раз его лодка опускалась в холодные волны? Все дни как один, сливались в воспоминаниях, стекались, как сотни ручьев собираются в черное мутное озеро.
  Темнота и тишина. Кромешный мрак кругом, лишь блики фонаря на носу лодки ложились на воду справа и слева, да клок тумана светился, рассеивая и вбирая свет. К тишине он привык, он слышал ее долгие годы, так долго, что уже не помнил, что есть что-то кроме тишины, голоса людей, или шелест листьев, или пение птиц. Старик сидел в лодке и ладони его лежали на весле, до блеска отполированном годами прикосновений; в третий раз за месяц выходил он на промысел и никто не показывался на манящий свет, ничьи тонкие руки не тянулись к огню, пустыми мокли в воде его сети из серебряных волос. На обратном пути ловцу русалок показалось, что один из деревянных полых поплавков потонул, но из ловушки он выпутал только неосторожную рыбу, высвободил наощупь и отпустил в воду - быстрая тень юркнула в темноту.
  Лум поднялся на ноги в качнувшейся лодке, встал, сжимая в руках свое весло и вздохнул. Был ли это вздох горести или облегчения - кто знает, но поутру он запер дом и ушел прочь с одним лишь своим фонарем и мешком за плечами.
 
  ***
 
  Город, многоликий и хищный, как голодная русалка, обступал всякого, кто рискнул сунуться в разверстые пасти его ворот. Мельтешение горожан, стражи, воришек, неотличимых от первых и проходимцев, неотличимых от вторых, нищие и босые попрошайки с драгоценными кольцами под грязными рукавами, разодетые в серебро и граненое стекло аристократы, бледные от голода - это место любит парадоксы, любит диковинное, оно питается чудесами. На площади в деревянной изгороди кружат две причудливых твари, шипят и рычат, катаясь клубком, и между зрителями ходит, принимая ставки, хромой мастер в широкополой шляпе. Разукрашенная синяя карета с белыми узорами запряжена хрустальными зверями. Кто-то шепчет проклятья, люди расступаются - синекожий урод с мистическими знаками на капюшоне и на лице, идет через толпу, у всех его телохранителей одно и то же лицо.
  Этот город похож на причудливую рептилию со старинного герба, у него угловатый хребет и зубчатые чешуи. Острые шпили, кровля башен как змеиная шкура и даже крыши домов украшены пиками, словно все они грозят безучастному пасмурному небу, словно желают распороть это белесое свислое брюхо. И посреди кривых улиц, над ними - горбатая скала, исполин, что поднят не силами природы и не временем высечен из земных костей, но чьей-то неоспоримой волей установлен, чтобы нести высокую корону дворца на своих плечах. Вычурный, гротескный, он не для защиты от врагов и даже не для похвальбы богатством, он словно памятник чьему-то владычеству, будто бы и впрямь корона, которую не поднимет на бархатной подушке ни один церемониймейстер.
  Стражники у ворот мрачно глядели на рослого старика с седой длинной косой, но протянутая им бляха со знаком вороньей головы стала пропуском. Переглянувшись, они отправили самого молодого из своих сотоварищей проводить старика внутрь. Скоро тот оказался в конце длинной очереди, где каждый терпеливо ожидал чего-то перед высокой, в три человеческих роста, резной дверью из черного дерева, верно, тоже очень старой, как бляха, которую Лум убрал в мешок. Ждать пришлось долго, медленно пустел коридор, украшенный барельефами, на которых то люди охотились на причудливых зверей, то звери терзали людей. Грехи и подвиги - все сразу и ничего из этого; Лум долго смотрел на одну из сцен, и что-то переменилось на его морщинистом лице, но к нему подошел один из нарядных слуг и что-то сказал, указав вперед.
  За дверью оказался гулкий зал, там десятки арок сходились в огромный хребет и ребристые колонны тянулись двумя стройными рядами, и пол был как каменное черное зеркало. Царством непроглядной тьмы был этот зал, и лишь бледные напудренные лица плавали меж фонарями, что горели, но не давали света. Придворные с удивлением и брезгливостью на лицах глядели на нищего в старом тряпье, что посмел потревожить их Короля, отворачивались и шептались. Старик же не обращал на них внимания и остановился лишь перед громадой дикой скалы; высеченные ступени вели к каменному трону на ее вершине. Низко склонился гость, и голос его разнесся, разбился о стены гулким и грозным эхом:
  - Я Лум, ловец русалок с озера Сведах. Много лет назад отправил Ты меня туда, но теперь в озере нет русалок, я пришел сказать, что выполнил Твою волю.
  И Король - крылатый рыцарь в доспехах из черного камня, недвижный как сверкающая статуя, испещренная узорами пламени, опустил рогатую голову, взглянул на своего слугу.
  - Я помню тебя, - произнес он. - Да, ты хорошо служил мне все эти годы. Проси о чем хочешь.
  И долго стоял старик, в почтении опустив глаза, неловко сведя могучие руки. Он прикрыл складчатые веки, и угасли черные огни в его глазах.
 
  Беззвучно шевельнулись губы.
  - У человека много желаний, и ведаю я, что можешь Ты исполнить любое и ничего это Тебе не будет стоить. Верни мне молодость и красоту, сделай меня своим наместником, и пусть на берегу Сведах построят большой каменный дом из черного мрамора. Пусть служит мне столько душ, сколько русалочьих шкур я послал в замок на этом утесе. Пусть возлягут со мной молодые дочери знатных семей, и буду я распоряжаться судьбами и наслаждаться своей жизнью так, как только может наслаждаться человек.
  Подался вперед хищный Король, сжались изогнутые когти на каменных подлокотниках трона, и время смолой лилось на плиты зеркального черного пола, так похожего на гладь Сведах.
  Нет, не о том думал старик.
  - Я слишком долго служил Тебе и желаю отдохнуть, позволь мне оставить заботы и дела, забери назад годы, что дал Ты мне с избытком. Пусть похоронят меня в могиле без имени, чтобы даже те из помнящих меня, кто мог уцелеть на свете, не тревожили дарованный покой.
  И Король сам склонил голову, отвел в сторону свои желтые глаза, кажется, думал о чем-то, совершенно недоступном человеку, или вовсе позабыл о том, кто и зачем пришел к нему.
 
  Но Лум взглянул на него и вновь зазвучал зычный голос, громкий, потому что так говорят глухие.
  - Безгранично Твое могущество, и ведаешь Ты о моих желаниях больше, чем я сам, и знаешь, чего я хочу. Дай мне другое озеро, пусть в водах его живут русалки с колдовскими голосами, я построю новый дом и другую лодку, и вновь стану ловить их для Тебя.
  Так прогремели слова, и человек стоял среди каменной глади с погашенным фонарем в руке, и всемогущий дьявол сидел на своем троне.
  И всему свое место.
  И все на местах.