Глава первая. На Голодном Тракте без перемен
Длинная дорога из жёлтого кирпича, что лежит через все семь городов Радужной страны, давно стала предметом общественных толков и проклятий. Некоторые совсем уж чахлые старики помнят те времена, когда кирпич был ярко-зелёного цвета, но теперь, с течением времени, брусчатка покрылась пылью и была истоптана следами стольких сапог и грязью от проливных дождей, что камни давно утратили свой праздничный цвет, обрели едкий желтушный оттенок, который хорошо сочетается с истинным назначением этой дороги. Но это было слишком давно, ещё на заре времён, когда люди были ещё живы, а сердца и умы их тянулись к новым делам и свершениям. До того, как застой и гниение стали не только предметом мысли, но и образом жизни, смыслом и сутью существования. Теперь — именно так, на Голодном тракте без перемен, и это сущая правда.
Что ни день, то вереница караванов из обозов, тянущихся вдаль за горизонт. Множество фургонов, охраняемых конвоем строгих жабомордых солдат, колесят по всем вотчинам, обирая крестьян до последней нитки, чтобы потом доставить всю собранную подать в Песочный город при замке Императрицы Рисиланы, Первой и Единственной.
Голод, бедность, разруха, затаённая и приглушённая правящим режимом злоба в сердцах простых жителей – искра, из которой вот-вот всполохнёт неутомимое ярое пламя вольного духа свободы, бесконечной и страшной, алчущей возмездия и новой, иной жизни. Но всякому костру нужно время, нужен хворост и свежий воздух, новое, второе дыхание, которое заставит очаг воспламениться.
Слабый огонёк нарастающего бунта в сердцах людей дрожит от неумолимых стражей порядка, что стучатся в двери и окна подобно тяжёлому проливному дождю, и крепкой хватки Императрицы, одного слова которой достаточно, чтобы неугодная душа отправилась к праматерям.
Но люди верят, а земля помнит. Земля помнит сожжённые деревни, на чьих улицах скрывались мятежники, помнит тени героев, ушедших в царство вечной ночи, и имена тех, кто пытался чинить отпор бдительным и вездесущим жандармам, чьи полки приставлены к каждому городу и поселению.
Радужная страна – страна рудокопов. День за днём люди работают на шахтах, добывая руду, на чьих свойствах держится вся наука и технология государства. Это и алмаз, без частиц которого не обходится ни одна техника, и яшма, чья пыль лежит в основе любых целебных снадобий, и малахит, усиливающий свойства любого другого камня, и агат, необходимый для раскрепощения сознания, позволяя ему выйти за пределы осязаемой реальности, чтобы погрузиться в глубокие осознанные сны, и янтарь, чья пыль укрепляет тело, позволяя ему стать сильнее и крепче, и аметист – особый редкий камень, чья пыль пользуется высоким спросом у жадной до услад знати, и, конечно же, рубин, что является катализатором для реакций всех остальных камней. На добыче и изучении свойств этой руды и строится основной промысел Радужной страны, промысел опасный и неблагодарный. Опасен он, в первую очередь, потому что каждый камень источает свою собственную энергию, в той или иной мере меняя всякого, кто находится рядом с ним. Иногда изменения почти незаметны, иногда – фатальны и непоправимы. А неблагодарный он потому, что простому люду едва ли есть дело до науки. Всё, что они знают об этих камнях: они нужны стране и Императрице для каких-то её особых и туманных целей, ведомой лишь ей одной и группе приближённых учёных умов, что корпят над ними денно и нощно, что-то исследуя и колдуя в своих закрытых башнях. Отказ же от работы карается сначала предупреждением, потом – наказанием, а затем – если не понял с третьего раза – смертной казнью: людей много, и замену простому крестьянину найти легко.
Особенно тяжёлая жизнь для людей Рубиновой и Янтарной вотчин, потому что рубин сам по себе необходим в больших количествах, а частое нахождение вблизи его шахт вызывает в теле неутолимый, гнетущий, изъедающий всё нутро голод, заставляя человека всегда хотеть пищи и не наедаться.
Излучение и пыль Янтаря же укрепляют тело, однако, приглушают мыслительные процессы, вследствие чего человек становится злым, неуправляемым, агрессивным и может измениться до такой степени, что потеряет всякий похожий на своего брата вид, обратясь невиданным чудищем.
Разумеется, история знает примеры поселений, где все люди разом отказывались от работ на шахтах. Это приводило к тому, что в деревню прибывал отряд красных всадников, и к утру в поселении не оставалось ни единой живой души – лишь оболочки, подчинённые воле поставленного надзирателя. Эта мера служила хорошим уроком для соседних деревень. Конечно же, Императрице ничто не мешает так поступить со всеми – но зачем идти на подобное без крайней необходимости, пока люди сами согласны исполнять её волю. В конечном итоге, она не желает править страной безвольных рабов, способных исполнять только один конкретный приказ.
Так люди и жили, в страхе, угнетении, но – с тихой надеждой на веру в однажды свершённое лучшее. Многие уже смирились и оставили всякие попытки к сопротивлению. Многие, но не все.
Единственным исключением из данного правила, пожалуй, являлась Аметистовая долина – самая густонаселённая местность Радужной страны. Перед её жителями стояли довольно простые задачи. Малая, особо провинившаяся группа – это работники шахт. Ещё часть – на фермах. Но основное предназначение жителей этой славной местности – размножение и поставка новой рабочей силы на замену несогласным в остальные земли страны. Аметист сам по себе – в малых дозах – повышает чувствительность, превращая поставленную перед жителями долины цель в одно сплошное удовольствие, которое царит там день ото дня. Подавляющее большинство младенцев изымается на обучение в специально оборудованные лагеря, а потом, когда дети подрастают, их отвозят на работы в земли, где наиболее остро ощущается нехватка рабочих рук. Уже на местах мальчиков отправляют на воспитание мужчинам, девочек — к женщинам. Эта вотчина считается вторым раем на земле – после Песочного города, разумеется. Основной и высшей наградой за выслугу жителям остальной страны сулили возможность переехать вместе с семьёй в одно из этих двух мест, по своему собственному выбору. Таких счастливчиков было немного, но стать одним из них – мечта всякого, кто уже сломался и потерял всякую надежду на какие-либо перемены настроения власти.
В Рубиновой вотчине, городе Адан, всегда царило особо неспокойное настроение. Как уже было обозначено выше, Рубиновая вотчина – земля голодных. Сколько ни корми её жителей, им будет всегда мало, всегда будет хотеться ещё, и как бы они не пытались, едва ли кто-то из них может по-настоящему насытиться. Уже к тридцати годам житель Адана мог сойти за старика, прожившего более полувека, а к своим настоящим пятидесяти – хорошо, если ещё живой. С особой злостью эти люди смотрели на проезжающие мимо фургоны, что двигались вдоль Голодного тракта, и особо едкие приветствия подбирали они, чтобы воздать честь встречающимся им жабомордым комиссарам, что следили здесь за порядками.
Те люди, кто покрепче, работали на шахтах, остальные – на полях, чтобы прокормить Песочный город, своего помещика и – на то, что останется после – свою семью. Кстати говоря о помещике: жителей Рубиновой вотчины он не радовал. К каждой из семи вотчин была приставлена семья из знати, ответственная за контроль и учёт работ на своих землях, о которых впоследствии она отчитывалась перед чиновниками Песочного города, докладывая как об успехах, так и невзгодах, царящих на подвластной ей территории. Слово помещика для вотчины было истиной и неопровержимой директивой, которую его люди так же обязаны выполнять, невзирая ни на что, и любая попытка бунта каралась не менее сурово, чем неподчинение приказам непосредственно Песочного Замка. Рубин стране был необходим особенно, и его добыча должна была проходить вдвое быстрее, чем остальных минералов, что не могло не сказаться ни на дневной норме местных жителей, ни на их здоровье и самочувствии. Несогласных же перестали пугать усмирением: когда тебя гложет вечный голод, перспектива лишиться всякого рода чувств и стать безвольной марионеткой кажется не такой уж и плохой. Но была и альтернатива – посетить лагеря исследовательских центров, что так же были расставлены по всей стране, и где происходило изучение влияния смесей той или иной пыли на человека, и следующий за оными строгий учёт результатов. Что происходило за стенами исследовательских центров, люди не знали, но сама возможность оказаться там пугала их куда больше текущего положения.
Были, однако, в жизни людей и светлые стороны. Песочный город, свободный от общих работ, являясь с одной стороны центром управления государством, был так же и сердцем искусства страны. Силами его жителей в королевстве распространялась литература, как обязательная, так и желательная к прочтению. Это были и сказки для детей о былых, давно ушедших и забытых эпохах, и комедии, простые и понятные уму среднего обывателя, и лёгкая сатира, чтоб люди видели – сама Императрица признаёт жестокость своего режима и не прочь поддержать людей посмеяться над собой, и пьесы для специально обученных артистов, которые разъезжали бродячими цирками от города к городу, устраивая в жизни усталых и обессиленных рабочих пусть маленький, а всё же – праздник.
Так время и шло, день за днём, год за годом. Вдоль Голодного тракта раскинулись бескрайние поля подсолнухов, что тянулись своими лепестками к солнцу, восходящему на небосклоне. Лёгкий утренний ветер трепал кроны деревьев, устилая тропу покровом опавшей листвы, а вереница конвоируемых фургонов с провизией медленно катилась по пыльной дороге ныне выцветшего, и оттого пожелтевшего, кирпича в Песочный замок Императрицы Рисиланы, Первой и Единственной.
Люди работали, герои пылились в тюрьмах, чтобы стать источником отопления в особо холодный вечер или кормом для птиц. Несогласные становились научным достоянием, а дети аметистовой долины колесили по стране, осваивая новые, незнакомые им ранее земли. Истинно, на Голодном тракте без перемен, и это – как небо – чистая, и – как слёзы – горькая, скорбная правда, которую проговаривают не то с тоской, не то с иронией и сарказмом, не то – с надеждой, что однажды, рано или поздно, так или иначе, но переменам – быть.
А когда – знает лишь время да одинокая перелётная птица-ворон, что кричит своё «Никогда!» на поднимающиеся над горизонтом ореолы пяти ясных лун, что озаряют ночь своими лучами, смотрят на всё свысока, да, наверное, смеются, как какие-то забытые и уже давно никому не нужные боги иных времён и иных миров. С тоской и грустью птица встречает наступление ночи, наблюдая, как в небе проступают очертания звёзд мордашек мышей и вспоминает как, давным-давно, когда ещё здесь не было ни людей, ни комиссаров, ни бед, ни голода. Лишь великие и умные мудрые коты, следы чьей цивилизации остались лишь в редких записях и руинах их величественных, затерянных в самой глуши храмах и полуразрушенных дворцах. Теперь о них и вспоминают-то как о призраках, о сущностях: Мёртвые Коты, вечные хранители знания и порядка вещей, что тихо наблюдают за мирозданием из глубин своего собственного, иного рая за пределами реалий и граней, где-то рядом с Дохлыми Псами, их вечными друзьями и спутниками, стражами истинных, одним лишь ведомым законам мироздания, чьи призраки приходят из тьмы ночи к тем, кто осмелился этот порядок нарушить, и забирают его с собой в темницу Глухого леса, где есть лишь тьма и скрежет зубов.
Помнит ворон и Съеденных мышей, что жили в Сырной долине и всегда говорили одну лишь правду, соперничая в полемике с заклятыми врагами – полчищем Убитых крыс, чьи уста способны исторгнуть самую искреннюю, но такую сладкую, изящную, манящую ложь.
Одинокая птица помнит всё это и, иной раз, когда сон твой неспокоен, а думы особенно тяжкие, ты можешь услышать его тихую, как лёгкая капля росы и грустную, как набат, колыбельную в слезах. Нежная песнь скорбного вестника смерти о забытом сне, в котором небо – это река времён, а облака – это суда добрых богов, в чьих глазах детская радость, а в словах сладкий гимн солнцу и звёздам, что они сотворили. Где комета, чей хвост различим в особо тёмное время, – это одинокий странник, наблюдающий издалека за чарами дивной земли, а сама земля – великий замок, стоящий на краю мироздания.
Всё это уже давно прошло, и лишь немногие мечтатели, чистые и искренние, способны услышать эту песнь и поверить – мир иной, совсем не тот, каким кажется, каким видится. Но где тогда кончается воображение и начинается реальность – вот загадка, на которую до сих пор нет ответа. А те, кто нашёл его, с ними не пообщаешься: они не здесь. Они давно нашли своё место и покинули этот мир, не оставив по себе никаких следов, кроме редких песен и баллад, что иногда просачиваются на страницы детских книг, незамеченные и упущенные цензурой, но достаточно яркие и волшебные, чтобы найти отклик в сердце юных искателей.
С рассветом солнца пять великих светил меркнут, уступая месту празднику жизни следующего дня, а скорбная птица покидает насиженное место, чтобы к следующей ночи найти новый кров, где снова будет предаваться тяжким воспоминаниям и воззовёт к тем, кто помнит, к тем, кто ждёт. К тем, кто знает, что и Голодный тракт был однажды частью бескрайнего моря бесконечно синих трав, и придёт тот час, когда кирпич треснет, и сквозь него пробьются ростки новой жизни, нового времени. Новых героев.
***
Утро нового дня не сулило ничего необычного ни для кого, кроме Хату, простой девочки из семьи двух крестьянок города Адан, что являлся центром Рубиновой вотчины. Сегодня у неё был день рождения, и матери в честь этого не стали её будить как обычно с утра пораньше, чтобы та выходила на поля вместе с остальными, а позволили ей подремать чуть-чуть подольше. Позднее же стало понятно, что работы на сегодня отменяются во всём городе: словно на заказ, к счастью ребёнка, приехал бродячий цирк, и представления начнутся уже после полудня, на главной площади у фонтана.
Что до самой Хату – она всегда была в меру спокойной, немного мечтательной, немного задумчивой, немного грустной, – её образ жизни, строго говоря, в принципе не особо располагал к веселью. Проснувшись, она испугалась, что проспала начало рабочего дня, и что матери, скорее всего, будут ругаться. Но, вскочив с постели и наскоро набросив своё простенькое рабочее платье, девочка с превеликим удивлением обнаружила, что никто не спешит её в чём-либо корить. За свои теперь уже четырнадцать лет она привыкла к ранним подъёмам и ругани, что следовала за опозданиями. Сейчас же обе матери встретили её тёплыми взглядами и пригласили за скромный праздничный стол. Лучи ясного утреннего солнца наполняли гостиную приветливым светом, сверкая отблесками в стоящей на столе посуде, отражаясь в улыбках матерей.
Их дом был мал, но уютен. Две комнаты, кухня, сени и небольшая душевая пристройка. Крепко сбитое дерево, нехитрая соломенная крыша, небольшие окна да дверь, запирающаяся на засов. Возможно, Хату могла бы желать себе лучшей жизни, но она понимала, сколько усилий прилагают её матери для поддержки их собственного дома, и пока что — это лучшее, на что она может рассчитывать. Её матери и без того как могли заботились о ней, хоть и делали это в строгом, сдержанном, под стать грубым рабочим, тоне.
Первую звали Дэнга, а вторую – Яршо.
Жизнь их текла мирно и скромно, а молодое, полное надежд и начинаний, прошлое никто из них старался не упоминать. Обе – в простых одеждах: нехитрые подвязанные штаны, рубахи с широкими рукавами. Дэнга – смуглая, тёмная, короткостриженая. Некогда длинные смоляные косы были срезаны в знак скорби по ушедшим товарищам. Резкая, грубая, но справедливая. Обвязанная культя вместо левой руки служила ей лучшей памятью о романтичной молодости бунтарки. Яршо – светлая, открытая, добрая. Пряди волос цвета утренней зари, небольшой алый камень на шее, тёплая улыбка.
Они обе сидели за столом, ожидая, что дочь присоединиться к ним. Хату смерила их неуверенным взглядом, пытаясь найти подвох. От неё не ускользнула лёгкая дрожь на губах Яршо и полуприкрытые веки Дэнги – та всегда так делала, пытаясь скрыть свою грусть.
Яршо как могла крепко обняла ребёнка, пристально посмотрела в её глубокие карие глаза.
– Мам? – непонимающе спросила девочка. – Что с тобой?
– С днём рождения, дочь, – с тихой улыбкой ответила Дэнга, всё так же сидя за столом. – Твоя мама очень волнуется за тебя и рада, что ты вообще дожила до такого возраста. Как-никак, а всё-таки дата.
– Ты как всегда, змея моя, – улыбнулась Яршо, бросив жене через плечо. – Ну что, ненаглядная? – обратилась она после к Хату. – Сегодня и правда именины. Празднуем, радуемся.
Хату покачала головой и вздохнула.
– Радуемся, – развела она руками. – Ура.
– Ты уж прости, что не при параде, – рассмеялась Дэнга, потянувшись к лежащей на столике для посуды трубке, свободными пальцами ловко набила её плохоньким табаком. Чиркнула огнивом, затянулась, шумно прокашлялась.
Яршо насупилась, став перед дочерью, закрывая её от дыма.
– Когда-нибудь ты себя погубишь, – строгим голосом заметила она.
– Да ладно тебе, расслабься, – отказала та и подозвала дочь, протянула трубку ей.
– Попробуй, разрешаю. Хоть вкус смерти почувствуешь.
Хату знала, что одна мама курит, а вторая вечно на неё за это злится, но сама курить никогда не пробовала. Спрашивать разрешения – нарваться на конфликт.
– Пусть сама решает, – кивнула Дэнга. – Она уже взрослая и самостоятельная.
– Где табак, там и гарну, а где гарну, там мятеж, – словно по заученному отчеканила Яршо.
Хату склонила голову на бок.
– Что-то вы обе какие-то взвинченные сегодня. Дай, попробую, что ли.
С этими словами она решительно приняла трубку из руки матери, сделала глубокую затяжку и громко закашлялась с непривычки.
– Дрянь, – заключила после, отерев губы рукавом платья. – Как ты вообще это переносишь?
Яршо довольно просияла, одарив любимую победоносным взглядом.
– Воля ваша, – пожала плечами та, продолжая курить. – Твой черёд, мышка. Действуй, – снова улыбнулась, кивнула. – Наш общий подарок мы сообщим тебе чуть после. Если ты сможешь воспринять это как оный.
Вторая мать вздохнула и покачала головой, снова внимательно посмотрела на всё ещё пребывающую в недоумении дочь. Затем сняла подвеску, протянула её девочке. Та с нескрываемым удивлением приняла подарок.
– Теперь Алая слеза твоя, – заключила Яршо.
– Ты ведь никогда её не снимала, – тихо ответила Хату.
– Она досталась мне от отца. Он оставил её мне, когда уходил на войну. В любой ситуации, – продолжала женщина дрожащим голосом, – где бы ты не оказалась, что бы с тобой ни было, помни – спасение есть.
– Да что такое? – вдруг воскликнула девушка. – Вы меня хоронить не спешите, а?
Матери переглянулись.
Дэнга поднялась из-за стола, аккуратно отодвигая жену, что всё ещё стояла, как вкопанная, и скрылась в тени гостиной, вернулась оттуда с листком бумаги.
– Ты умная, – обратилась она к Хату, – читать и без нас умеешь. Просто пойми, твоей матери сейчас очень тяжело. Мне тоже, но я привыкла, сама знаешь.
– Просто скрываешь всё хорошо, – хмыкнула дочь, принимая записку.
– Говорю же, умная, – тяжело вздохнула мать. – Хотели сказать тебе уже после всего, как придёт время, но ты сама заметила подвох.
– Актриса, да? Талантливая? – язвительно прошипела Яршо. – Могла бы свои маски и отложить, чай не на публике больше.
Дэнга сжала кулак, но сдержалась, уняла гнев, и вместо новой нападки просто обняла любимую.
Хату покачала головой, наблюдая очередную семейную ссору, тихо удалилась в спальню вместе с запиской, оставляя матерей наедине.
Уже в комнате она села с ногами на постель, подперев спину подушкой, устроилась у окна и принялась читать.
Чтиво, надо отметить, было коротким, но впечатляющим, начиная с печати помещика и заканчивая непосредственно содержанием. Если отбросить витиеватость и официозность, необходимую для подобных посланий, то суть сводилась к тому, что сегодня вечером к ним приедет бел Арно Утнар, и просьба его проста: он даёт матерям деньги, они ему – свою дочь. Их не должны касаться его дальнейшие намерения касательно судьбы девушки, потому что отныне она переходит в его собственность, но как один из возможных вариантов – он рассматривает Хату в качестве своей будущей жены, потому что его благоверной нынче нездоровится, и вопрос её смерти – это лишь вопрос времени.
– Грустно, – вслух вздохнула девушка, отложив письмо на подоконник и потянувшись.
Посидев так с какое-то время, она собралась с мыслями, а после – проследовала к небольшому шкафу у противоположной стены, открыла его, осматривая свои вещи. Их было не так-то и много. Нужно только найти мешок, чтобы всё упаковать.
За этим занятием её застала Яршо.
Хату встретила её с грустной улыбкой, помахала рукой.
– Вы всё, маменька? – тихо спросила она. – Не найдёшь для меня сумку?
– Девочка, нам надо поговорить, – вместо ответа отрезала хозяйка дома. – Нам – всем троим. Твоя мать ждёт в гостиной.
– Вы обе мне матери, и одна из них сейчас здесь, – пожала плечами Хату. – До вечера не так-то много времени, а слово помещика – закон.
– В том-то и дело, что нет, – встряла в разговор появившаяся за спиной Яршо женщина. – Теперь нам действительно есть, о чём поговорить, – продолжила она, словно подчёркивая каждое слово. – Ты знаешь, куда и зачем направляешься, и отныне твоя судьба исключительно в твоих руках.
Дочь впервые за всё это время повернулась к родителям лицом и внимательно посмотрела на них.
– Мне ему глотку перерезать, или что предлагаете?
– Нож найдёшь уже там. Вероятно, хорошей посуды у них в избытке, – усмехнулась Дэнга.
– Не я первая, не я последняя, – возразила девушка. – Более чем уверена, что до меня были и другие, и об их участи ничего не известно. Даже если и так, мам, я буду одна в целом поместье, и хорошо, если меня вообще туда доставят.
Яршо закусила губу. Дэнга мягко коснулась ладони любимой, успокаивая. Но та не унималась.
– Скажи, что ты знаешь как спастись.
Хату закатила глаза: снова она за своё. Сколько себя помнила, мать всё время заставляла её заучивать странные, бессмысленные стихи, которые по её мнению являлись картой какого-то призрачного места, где якобы всем детям хорошо. Звучит не лучше, чем плакаты, восхваляющие славную Императрицу, Первую и Единственную. Но нужно было ответить.
– Да, мам, я помню, – честно кивнула девушка. – Я помню каждую строчку, которую ты в меня буквально вбивала, и совершенно не понимаю, чем именно мне это сможет помочь, если что-то случится. Ты мне молиться предлагаешь, что ли?
– Да, – на полном серьёзе ответила та. – Бежать и молиться.
Дочь обменялась тяжёлым взглядом со второй матерью. Та покачала головой: будь снисходительней. Хату поняла без слов. Нужно просто согласиться и принять всё, как данное, и тогда всё будет хорошо.
– А теперь честно, – нарушила она нависшее молчание, – кто из вас по-настоящему верит, что я доживу до завтра. Ну, или, по крайней мере, что в итоге не буду жалеть, что дожила.
Вместо ответа Яршо подошла к ней и протянула руку.
– Пусти кровь, – неожиданно твёрдым и уверенным голосом приказала она.
Хату внимательно посмотрела на протянутое запястье, перевела взгляд на свои ногти, потом – снова на запястье. Обхватила его обеими ладонями, как могла крепко впиваясь в кожу. Пришлось очень сильно напрячься, буквально вгрызться в крепкую, грубую плоть, но ей удалось: на запястье проступил совсем крохотный порез, из которого показалась робкая алая струйка.
– Хорошо, – кивнула Яршо, убирая руку, отирая её о подол рубахи. – Только твоей целью будет шея и действовать придётся быстрее. Если дойдёт до такого – ты всё равно умрёшь, так что терять нечего.
– Не ты ли говорила бежать и молиться, мам?
– Говорила, – согласилась за неё смуглянка. – Но все мы знаем, что бежать может быть некуда. И в этом случае – будь добра, заставь гада пожалеть о своём решении.
– Ладно, – безразлично согласилась девушка, снова повернувшись к ним спиной. – Так, это, дайте мне сумку походную хотя бы, или что у нас есть.
– Тебе совсем не страшно? – тихо прошептала Яршо.
Хату напряглась. Хороша семья – одна – бродячая артистка, другая – запуганная домохозяйка. Первая участвовала в вооружённом восстании, вторая – потеряла во время оного всю семью. Как здесь вообще можно говорить о страхе. Нет, ну правда, что тут сказать? «Нет, мам, я не боюсь, что сегодня меня заберут одни Дохлые псы знают куда, возможно – изнасилуют и убьют, возможно – просто изнасилуют, или отвезут в исследовательский центр, где я стану предметом для опытов, или...».
Вместо ответа девушка закатила глаза: всё ведь и так понятно.
Шумно выдохнув, она наконец произнесла, медленно, подбирая правильные слова, успокаивая одновременно и себя и мать.
– Бояться можно неизвестности, когда ты совершенно не знаешь, чего ожидать. Хочешь поговорить об этом – спроси жену, она тебе расскажет. В моём же случае все, решительно все возможные расклады известны заранее, и если ты правда веришь и хочешь, чтобы я жила, последнее, что я должна делать – это плакать и трястись в страхе перед наступающим вечером. Меня могут убить? Я позабочусь о том, чтобы раны, оставленные мной, служили лучшим напоминанием о глупости этого решения. Меня возьмут? Я буду последней женщиной, с которой он спал. Мне уже всё равно, мам, я покойница, и ты это знаешь, и ты, мам, – кивнула она в сторону смуглянки, – тоже это знаешь. Вот, скажи честно, ты верила, что вообще доживёшь до этого дня, там, на Аметистовых полях? Сколько шансов ты давала себе тогда? А в итоге, всего лишь потеряла руку, рискуя лишиться головы, не так-то всё и плохо приключилось.
Дэнга не ответила. Вместо этого она подошла к дочери, опустилась перед ней на колени и как только могла крепко прижала к себе, одарила тёплым поцелуем в лоб. Посмотрела в глаза, заключив её ладонь в свою. Взгляд матери был лучше всяких слов. В глубоком, тёмно-зелёном море читалась невыносимая боль, грусть, тоска – и гордость, невероятная, полная искреннего счастья гордость за ребёнка, которого ей удалось воспитать.
Затем она поднялась и вытянула перед собой ладонь.
– Ударь. Бей как можно сильнее.
Хату сжала кулак и замахнулась для удара, который был остановлен цепкой хваткой стоящей рядом матери.
– Уже плохо, – покачала головой Дэнга, всё так же стоя перед ней с вытянутой ладонью. – Я тебя чему учила, ну. Яршо, отпусти. Хату, сосредоточься и сделай всё, как надо.
Обе подчинились её словам.
Девушка напряглась, сосредоточилась: она права, не нужно замахиваться. Удар должен идти от локтя. Собрать всю силу в руке и выплеснуть её вперёд, вкладывая всю массу в кулак.
Резкое сильное движение, быстрое и точечное. Женщина приняла удар, пошатнулась, сделала невольный шаг назад, чтобы сдержать равновесие.
– Увидишь лёгкую алую дымку – крепко стисни язык и бей себе в челюсть. Будет больно, но недолго, умрёшь быстро. Убежать даже и не пытайся – не хватит ни воли, ни времени. А потом время для тебя и вовсе перестанет существовать. Видели мы одну такую деревню. То ещё зрелище. Знаешь, это был первый раз, когда я убила человека. Ну как первый. До этого были набеги, разбои – я отстреливалась издалека, вместе с остальными. Вижу цель, не вижу личность, да и не до размышлений было. А там... – её передёрнуло. – Мы тогда комиссара сняли, думали, что люди за нами пойдут. Нет же, стали как истуканы, и воют все, воют. Ты их толкаешь, они ещё громче воют, даже не отбиваются, – нервно усмехнулась, продолжила. – Падают, поднимаются, смотрят на небо – и всё. Нож под ребро – смотрят так удивлённо, плачут, как дети малые, и всё свою шарманку не прекращают, – снова запнулась, вздрогнула, вспоминая пережитое. – Даже не понимают, что с ними и почему встать не могут и прилечь так хочется. Ложатся аккуратно и чинно, как в кровать, глаза закрывают. И только потом молчат. Мы их тогда обезглавили, всех до единой души, быстро и безболезненно. Это было самое милосердное, что им осталось.
– Я поняла, – тихо кивнула Хату, обнимая мать, опуская её голову себе на плечо, успокаивая.
– Не бойся, – прошептала она. – Я не подведу вас. Обещаю.
– Ты – умная девочка, – снова сквозь проступившие слёзы усмехнулась Дэнга. – Я горжусь, что вырастила тебя такой.
– Разбитые армии хорошо учатся, – пожала плечами Хату. – Твои слова.
– Глухой Лес поёт по ночам, – хмыкнула Дэнга.
– Мёртвые розы распускают лепестки. Я помню, – кивнула дочь. – Только сомневаюсь, что услышу эти слова где-либо вне дома. От тебя только и знаю.
– Но если услышишь, ты знаешь, что ответить. Казни Белой Смерти не было.
– Не думаю, что в поместье бела эти слова ей помогут, – отрицательно вдохнула Яршо.
– До поместья ещё надо дожить. А клич Белых Ворон поможет ей больше, чем твои стихи, ты уж прости.
– Как знаешь, – покачала головой женщина.
Хату задумалась. Здесь явно было что-то не так.
– Почему мы все дома? – вдруг спросила девушка.
– Так сегодня отгул, – ответили обе матери. – Цирк приезжает, – продолжила Яршо. – Как раз к твоим именинам.
– Что, прости, – не веря своим ушам переспросила девушка, просияв. – Почему мы тогда всё ещё здесь?
Ответа она не дождалась: выступления бродячих артистов доставляли ей неимоверную радость. Позабыв все горести, которые окружили её этим утром, девушка, наскоро обувшись в сандалии, уже покинула материнский дом и буквально пулей неслась к городской площади, где обычно давали представление. Скорее всего, начало она уже пропустила, а так хотя бы успеет посмотреть оставшееся выступление. Всё прочее будет потом, вечером, тогда и погорюем, а сейчас не до того. Нужно радоваться и веселиться, благо эта никчёмная жизнь всё ещё даёт такой повод.
Ориентируясь на шум толпы, Хату летела, пересекая улицу за улицей, петляя между небольших блоков домов, огибая зазевавшихся людей, которые ныне казались ей всего лишь нелепыми статуями, что преграждают путь к прекрасному, и – словно птица на южных ветрах – парила вдоль течения городских дорог, пока не оказалась на фонтанной площади, окружённой честным людом, что так же, как и она, пришёл поглазеть на выступление столь редких в их краю гостей.
Сцену открывала актриса в белых одеяниях с бледной маской черепа вместо лица. В поношенном рубище и на босу ногу она танцевала под ритмичные удары бубна и переливы гитарных струн, держа в руках букет цветов об алых лепестках. С каждым новым шагом она била поклон и бросала цветок в толпу, и делала так, пока не раздала весь букет.
Хату постаралась пробиться в первые ряды зрителей, чтобы поймать дар актрисы, и прижала цветок к самому сердцу, смотря на танцующую мечтательным взглядом. Не известно, было ли это правдой, или всего лишь игра воображения, но, ей показалось, что танцовщица, совершая очередное па, улыбнулась и кивнула девочке.
Когда цветы кончились, женщина помахала рукой одному из музыкантов ансамбля, и тот подал ей миску, полную свежеприготовленных блинов. К стройным аккордам в тёплом мажоре и настукиваниям бубна добавились ритмы там-тама, и танцовщица пустилась в новый пляс, изгибаясь и приседая, умело удерживая блюдо в своих руках. К каждому счастливцу, поймавшему её цветы, она подходила, аккуратно касалась рукой плеча и дарила пищу, заключая свой дар поцелуем щеки сквозь маску.
Когда тарелка опустела, женщина поклонилась и ушла в тень навеса, служившего так же оркестровой трибуной и кулисами циркачам.
Следующим номером было конное выступление. Под барабанную дробь на площадь выпустили кавалерию. Вороные кони, ведомые всадниками в белых плащах, ходили по ровному кругу у фонтана под торжественные фанфары. Затем наездники остановились и, дождавшись прогремевшего ружейного выстрела, простёрли к небесам шпаги, подняв лошадей на дыбы. После неспешным шагом подошли к центру, где высилась фонтанная статуя с ликом огромного пса, из чьей пасти били потоки воды.
Острия сабель легли на плечи зверя, создавая своего рода гриву, переходящую в солнцеворот, где пёс – это сердце, а каждый отдельный из дюжины всадников – его луч.
Хату не поняла этой сцены, но её дух захватило торжество момента и костюмы выступающих. Одновременно и скорбные, траурные, роковые – и в то же время – если смотреть в лица – добрые, полные надежды и счастья, в контраст с суровым ликом Дохлого пса, что смотрел на них со своего пьедестала.
Описав так ещё один круг почёта, скакуны в последний раз взвились на дыбы, а после – всадники направили их к шатру, уступая месту новому номеру, клоунаде на злобу дня.
Под громогласный рёв тромбона на импровизированную сцену вынесли большое высокое кресло, символизирующее престол, на котором восседала светловолосая девушка в пышном жёлтом платье с чёрным корсетом и амулетом с сизым камнем. Голову её венчала корона, а лицо озарялось чистой, детской улыбкой.
Перед троном с Императрицей вынесли так же небольшой пьедестал, который обычно можно видеть на соревнованиях, чинно пронумерованный для первого, второго и третьего места. На каждое из них встало по толстяку в нелепых крикливых одеждах, что больше походили на петухов с большими хохлами, нежели на настоящих представителей власти.
Когда все актёры были на местах, музыка стихла. Толстяк, занимавший третье место и носивший перчатки с длинными как щупальца пальцами внимательно осмотрел публику, протягивая к ним ладони и картинно вздохнул:
– Ох, сколько людей мне ещё обобрать!
Второй толстяк с большими ушами, что больше походили на крылья горных птиц, в свою очередь как мог пристально прислушался к собравшейся толпе и закатил глаза к небу:
– Ох, скольких ещё надо пересажать!
Третий же, самый худой и самый грозный, с выпяченными глазами, всмотрелся в окружавший их честной народ, да так внимательно, что аж согнулся вдвое и чуть ни упал со своего первого места, а, выровнявшись, покачал головой.
– Ах, сколько голов ещё надобно снять!
Затем вся троица умолкла, услышав детский смешок позади них.
Испуганно переглянувшись, мысленно выбирая, кто из них станет первой жертвой, трио министров обратили свой взгляд на престол, где раскинулась императрица.
Закинув ногу за ногу и поигрывая веером, развеивая утреннюю хандру, она хмыкнула и отрицательно мотнула головой. После – лицо её стало грозным, суровым, а сама – буквально вскочила со своего места.
– Ну же, склонитесь передо мной! – резко взмахнув рукой, приказала она.
Хату грустно вздохнула: она уже видела этот спектакль, и он ей не нравился. Вернее как, разные труппы рассказывают эту историю по-разному, и лично ей всегда нравилась та версия, где история раскрывается от лица доверенного слуги Императрицы – там хотя бы есть кому сочувствовать. Да и в целом цирк сегодня был какой-то странный, не такой, как всегда. Наверное, в Песочном городе упорядочили новые каноны выступления.
Девочке вдруг отчего-то стало грустно: всё настолько плохо, что даже бродячие артисты уже не те.
– Зато блинчик скушала, – мысленно усмехнулась она, доедая лакомство, снова вспоминая странную танцовщицу. Хоть какая-то маленькая, а всё же радость. Цветок же она аккуратно вплела в волосы – дома у зеркала поправит, если что не так.
Осознавая, что более ей ловить здесь нечего, Хату махнула рукой и медленно побрела домой, и чем дольше она шла, тем грустнее ей становилось. Родной город уже даже не казался ей таким невзрачным и неприветливым. Напротив, чем ближе становилось осознание того, что сегодня она его покинет, тем больше ей нравилось здесь. Эти невысокие глиняные и деревянные дома с небольшими дверьми да парой окон, простенькие оградки тех немногих, кто может позволить содержание домашних животных, утренние крики петухов соседей – едва ли она снова всё это услышит.
Петляя меж подворотен, девушка посмотрела вверх, и увидела сидящего на бельевой верёвке ворона. Птица, в свою очередь, бросила на неё ответный скорбный взгляд и – ничего не сказав, – взмахнула крыльями, взмывая ввысь.
Хату вскинула руку в немой мольбе остановиться и подождать, но было поздно – странный гость скрылся за облаками.
Чуть дальше по улице стояло небольшое хмельное заведение, на пороге которого сидел согбенный бродяга Хатси. Голод сморил его до такой степени, что работать на шахтах он попросту не мог. Он понимал это, его семья понимала это. Даже комиссары – спасибо им на добром слове – тоже понимали это и давно отстали от старика. Поэтому на те немногие гроши, которые родня выдавала ему, как отцу семейства, даром, что спившемуся и бесполезному, он проводил время здесь, выпивая и попыхивая незатейливой папироской, что просил у других завсегдатаев этого места. Дряхлый и неряшливый, с длинными засаленными волосами, чей цвет не различить за обилием пота и грязи в них, он тихо сидел и курил, прислонившись к стене, смотря на улицу стеклянным рассеянным взглядом.
Увидев Хату, старик оживился и помахал рукой. Девушка слабо улыбнулась и подошла к нему.
– А ты чего не на площади? – сипло прошептал он прокуренным голосом, кашляя чуть ли ни через каждое слово. Вообще, слова трудно давались этому человеку, и в основном, он предпочитал общаться языком жестов.
Та развела руками и пожала плечами: мол, скучно там.
Старик понимающе кивнул, одарив её широкой беззубой улыбкой и протянул папиросу в знак солидарности.
До сегодня Хату никогда не курила, и трубка, с явно более вкусным табаком, предложенная матерью, ей не понравилась ни разу. Едва ли лакомство старого пьяницы будет хоть немногим лучше. Но с другой стороны – а не всё ли равно. На душе так мерзко, что уже плевать.
Девушка кивнула и затянулась. Дым больно обжёг нёбо и лёгкие, вызвав приступ кашля. В глазах помутнело так, что проступили слёзы, а голова пошла кругом.
Чтобы не упасть, она так же села на порог подле пьяницы и, продышавшись, сделала новую затяжку под одобрительный хриплый старческий смех.
Смешно ему, – разозлилась Хату, – развлекается мною, неопытной.
Снова и через силу, сквозь стиснутые зубы пустила дым в лёгкие. Уже не так больно: горло привыкнет, а жизнь обожжёт куда больнее, так что не страшно, пора принять.
Старик всё так же кашлял, постучал по карману.
– Не, не дам, – мотнула головой девушка.
Тот закатил глаза и махнул рукой, наконец запустил руку в карман дырявых штанов и извлёк оттуда небольшой полупрозрачный мешочек соли, протянул Хату.
– Тебе выпить? – непонимающе спросила она.
Тот отрицательно покачал головой, сжал папиросу в зубах и свободной рукой показал сначала на мешочек, а потом на свою случайную собеседницу.
– Угощаешь? – смерила девушка его подозрительным взглядом.
Вместо ответа тот согласно закивал.
– Ну спасибо, – грустно усмехнулась она, принимая деньги. Соли в пакетике едва ли хватит на что-то крепкое, да и не сказать, что ей уж очень хотелось выпить. Пить – да, они с матерями пили, совсем немного и по праздникам, ничего крепче, чем хмельной урнаг. О гарну или чего-то потяжелее и речи не шло: во-первых, дорого, а во-вторых, обе матери не жаловали тяжёлого пойла.
А не всё ли равно, – мысленно вздохнула Хату, докуривая папиросу и отбрасывая окурок куда-то в пустоту улицы.
После – закрыла глаза, приходя в себя и отделываясь от головокружения.
Как же от этой дряни тяжело-то, – выругалась девушка про себя, аккуратно поднимаясь на ноги, держась за стену здания. После, чуть пошатываясь, она навалилась на дверь, буквально упав в открывшееся перед ней помещение. К всё ещё присутствующему головокружению добавился острый запах забродившего хмеля и едких испарений особо крепких варев, дым от чьих котлов просачивался с кухни в основной зал.
Внутри почти никого не было, всё по той же известной причине: основной люд собрался на площади наблюдать за выступлениями цирка, и сейчас все подобные увеселительные заведения пустовали. Разумеется, к вечеру картина изменится, но, к счастью, сама Хату уже этого не застанет. Или к печали: девушка и сама уже не знала, что думать.
Подойдя к коренастому одноглазому хозяину заведения, она бросила на стол мешочек соли и заказала хмельной урнаг, подогретый. Его можно было пить и холодным, но тогда вкус становился жёстче, острее. Тёплый был более сладким и приятным, как утренняя роса.
Хозяин заведения высыпал содержимое на чашу весов до необходимой меры, остальное – вернул, бережливо обвязав узелок вокруг кошелька: солью никогда не разбрасывались, ни белой, ни тем более цветной.
После – пробасил заказ вглубь кухни, из которой в ответ послышалось одобрительное кряхтение.
Дождавшись напитка, Хату взяла кружку и села за столик у окна, откинувшись на спинку шатающегося стула. Её всё ещё мутило. Мир шёл под углом, но сейчас ей казалось, что она живёт под ним. Поймала себя на мысли, что хочется ещё покурить: вот и докатились, кажется. Яршо всегда предупреждала об этом.
Пустой взгляд в кружку, полную желтоватого дымящегося варева. Обычно урнаг или бесцветный, или чуть зеленоватый – если слишком много травы –, но хмель придаёт ему этот болезненный оттенок. На вид – те ещё помои, зато на вкус – как солнышко, сладкий и тёплый.
Глоток за глотком, аккуратно и неспешно, ощущая, как тело слабеет, а мысли расплываются пространными образами, Хату смотрела на жёлтый туман жаркого дня за окном. Для полной картины отчаянья и тоски не хватало только какого-нибудь бородача в соломенной шляпе и с гитарой, что обычно сидит здесь в углу да бренькает о своём.
Сначала девушка хотела даже спросить, куда подевался этот парень, а потом вспомнила, что его недавно казнили – слишком перегнул палку в паре песен, напился и учинил погром, угрожая комиссарам разбоями и кляня их на чём свет стоит. Расправа не заставила себя ждать, и уже к утру его гитару сломали, а самого бедолагу забили кнутом, тщательно рассчитав удары, сопоставляя их с каждым хулящим словом, которое он произнёс намедни. А ругался он много. Но умер он не от ударов, а от раскалённого клейма на языке: не выдержал боли и скончался почти на месте. Его смерти никто не хотел, даже комиссары: думали припугнуть один раз хорошенько, да перестарались.
От нахлынувших воспоминаний девушку передёрнуло, она поёжилась и сделала ещё один большой глоток. Если бы не Дэнга, она даже и не узнала бы о казни, но мать, наплевав на протесты своей благоверной, буквально силой привела Хату на площадь и заставила смотреть.
Девушка снова задумалась. Любила ли она своих матерей? Да, определённо. Несмотря на все ссоры, всю грубость первой и робость второй, она понимала, что уж им-то от этой проклятой жизни досталось. Особенно Дэнге: та ощутила весь ужас правящего режима на собственной шкуре, и лишь чудом осталась жива. Что до Яршо – её позиция тоже понятна. Она никогда не была ярой бунтаркой, но вся её семья погибла, а сама она жила в страхе перед расстрелом. Дэнгу она знала как вшивую бродягу с улицы, которую приютила по доброте душевной. Кто бы мог подумать, что одна случайная ночная гостья в дальнейшем станет её верной спутницей жизни. Настоящую же свою семью Хату не знала. Матери ей рассказывали, что как-то нашли свёрток с младенцем, когда работали на полях. От девочки хотели избавиться, кто и зачем – одни мыши знают. Главное – у женщин хватило милосердия не бросить её. Сама девочка хорошо помнит это. Странно-то как. Остальное раннее детство вообще никак, а именно эти высокие заросли колосьев, жару и чёрных птиц, что кружили над ней в небе, ожидая, пока добыча перестанет ворочаться, запомнила на всю жизнь. И этот удивлённый взгляд Дэнги, нашедшей свёрток. Внимательный такой, изучающий, почти принюхивающийся взор. Аккуратно взяла на руки, осмотрела. Улыбнулась.
Хату помнит эту кривую ухмылку – слишком часто с тех пор приходилось её лицезреть. Кривая, но – добрая, искренняя.
Если и есть у родителей право на благодарность ребёнка за данную ему жизнь, то матери Хату в глазах девочки были теми немногими людьми, кто его по-настоящему заслуживает. С ними всегда тяжело, но справедливо. Говорят всё, как есть, без утайки и честно. Как настоящие подруги.
– За вас, любимые, – заключила девушка, осушая кружку. Пора идти домой, собираться в поездку: бел может нагрянуть в любую минуту.
С этими мыслями она коротко кивнула владельцу заведения, вышла на улицу, вернула мешочек с оставшейся солью старику Хатси и заспешила к себе.
Каково же было её удивление, когда на родительском дворе она увидела тёмную синих тонов повозку о трёх русых скакунах в лиловых плюмажах, окружённую конвоем жабомордых гвардейцев. Но, похоже, девушка испугалась зря: она не опоздала. Экипаж только-только подъехал, и кучер в аккуратном костюме ловко соскочил на землю, отворяя дверцу кареты и протягивая руку тому, кто был внутри.
Конвой расступился, уступая место идущей.
Робко и неуверенно, опираясь на совершенно для того не предназначенные каблуки, по ступеням сошла девушка на вид совсем чуть-чуть старше Хату. В бежевом платье с тёмным корсетом и копной пышных смоляных волос, румяная в щеках и неуверенная в лице, она осмотрелась, словно пытаясь понять, а туда ли она попала.
Следом за ней соскочил мальчонка лет девяти, поджарый и бодрый, в простеньких башмаках да в белой рубашке без рукавов и коротких штанах до колен. Его взгляд, в отличие от девушки, был уверенным, скептичным, слегка напыщенный и гордый. Он Хату не понравился сразу.
– Эй, ты, – обратился он к ней, тут же заметив. – Здесь ли живут Дэнга и Яршо?
– Полно шуметь, сударь, – ответила ему однорукая женщина в дверях дома. – Здесь мы живём, как видите, не жалуемся.
Девушка, стоявшая подле, закусила губу.
– Онри, уйди, я сама разберусь, – приказала она мальчику.
– Но сестра! – виновато бросил тот.
– Марш обратно, – строго наказала она и, убедившись, что брат всё-таки подчинился, чинно кивнула стоящей перед ней женщиной.
– Вы извините, – начала она тихим голосом, – он на самом деле добрый...
– Да что ты стелешься перед этими... – донеслось из кареты.
– Молчи! – прикрикнула девушка, после чего мальчик насупился и окончательно умолк.
Хату наблюдала всё это со стороны, понимая, что приехали за ней. Понимала – но подойти не решалась. Встретилась взглядом с матерью, та грустно кивнула: делать нечего.
Дочь поравнялась, встала рядом с ней.
Девушка, стоявшая перед ними, выглядела совсем робкой, растерянной. Явно ощущалось, что ей неловко находиться здесь. Неловко говорить с людьми и смотреть им в глаза. Но по правилам знать говорит первой, а народ отвечает.
– Я – белет Тиос Утнар, – собравшись с мыслями и поправив спавшую на лицо прядь волос произнесла наконец гостья. – Вы, вероятно, получили послание моего отца и уже всё знаете. Пожалуйста, прошу прощения за моего младшего брата – изначально хотели отправить меня одну, но он настоял поехать вместе: очень хотел познакомиться с Хату как со своей новой сестрой.
Дэнга окинула взглядом собравшуюся делегацию, хмыкнула.
– Похоже, ваш отец – очень любящий и заботливый человек.
– Да, есть такое, – потупила взгляд Тиос, покраснев, принимая колкость.
– Полно же, сударыня, – смягчилась мать Хату, – пройдёмте под наш скромный кров. Вас это тоже касается, коли не шутите, – улыбнулась она стоящим по стойке «смирно» охранникам. – Раз уж здесь, так следите пристально. Сами знаете, времена сейчас неспокойные.
Те переглянулись. От них так и веяло злобой, ядом и презрением. Заткнуть грубиянку им мешала только их собственная госпожа, без чьих приказов они не могут и лапой дёрнуть.
– А можно без них? – тихо спросила дворянинка. – Свежий воздух им полезен.
Дэнга не смогла сдержать смеха. Хату так же слабо улыбнулась. Тиос была приятной. Конечно, крестьянка никогда не общалась со знатью, но что-то ей подсказывало, что стоящая перед ней девушка явно отличается от всех прочих дворянок, чего не скажешь об её брате – уж он-то точно был сыном своего отца, которого ей ещё предстоит узнать. С другой стороны, была во всём этом и одна хорошая сторона медали: раз уж бел послал сюда своих детей (хотелось, во всяком случае, в это верить), то этот вечер она точно переживёт. Ему ведь ничего не стоило взять приговорённую к казни семью, у которой есть такие же сын и дочь, и заставить их исполнять соответствующие роли. Нельзя никому доверять: глаза и уши слишком падки на обман.
– Ты – Хату, – не дожидаясь ответа хозяйки дома спросила девушка.
Крестьянка кивнула, представилась.
Тиос снова потупила взгляд и тихо вздохнула, словно говоря про себя: «Бедняжка». После – она неожиданно улыбнулась, внимательно посмотрев на неё.
– Рада знакомству, сестра.
С этими словами она протянула руку, облачённую в длинную белую перчатку.
Девушка неуверенно посмотрела на мать, после – перевела взгляд над стоявшую перед ней новую знакомую, нерешительно подалась вперёд, принимая рукопожатие. Тёплая, дрожащая ладонь. У самой тоже рука трясётся. Обе нервничают.
Тиос поймала её неуверенность, коротко кивнула, будто отвечая на подвисший вопрос: «Да, я настоящая».
– Рада знакомству, – сдержанно ответила Хату. – Правда, рада, – подумав, добавила она, всё ещё не отпуская протянутой руки.
Дворянинка снова улыбнулась.
– Не бойся, я не дам тебя в обиду.
При этих словах до слуха общавшихся донёсся скромный, но достаточно громкий кашель: Онри так же выказывал всю радость встречи с новым членом семейства.
– Вы меня ненавидите? – обратилась к нему Хату, привыкшая говорить всё прямо и без обиняков.
– Да, – признался мальчик, счастливый от того, что ему наконец дали слово.
– Онри! – снова прикрикнула на него сестра.
– Зато честно, – пожала плечами Хату.
– Вот! – поддакнул тот.
– А мне кажется, вы поладите, – ощутив себя немного свободней, заметила Тиос.
Оба ребёнка при этом обменялись многозначительным взглядом, поясняя всё лучше множества слов.
Яршо и Дэнга стояли в дверях, наблюдая за детской ссорой.
– Похоже, ты уже привыкаешь к новой семье, – тихо заметила светловолосая хозяйка дома.
– Мам... – хотела ответить Хату, подавшись к ней, но Дэнга её легко оттолкнула своей единственной свободной рукой.
– Не «мамкай» нам тут, – с наигранной строгостью сказала она. – Собирай пожитки и домой. Он у тебя теперь новый, получше нашего.
Эти слова, даром, что сказаны в шутку, больно задели девушку, и ей пришлось применить все силы, чтобы сдержать подступившие к глазам слёзы. Совсем тихий всхлип всё же вырвался, и Хату как могла крепко стиснула зубы, заглушая тяжёлый комок в горле.
Ни слова ни говоря, она прошла внутрь дома, а после – в свою спальню. Посмотрела на небольшую кровать у окна со всё ещё размётанной и так и не убранной после сна постелью. Небольшой шкаф у стены, прикроватный столик для утреннего туалета. Мешок с вещами так и валялся на полу несобранный.
А что ей в сущности брать? У неё и одежды-то три платья – два рабочих да праздничное, штаны на подвязках, рубашка, вроде и всё. Несколько книг, которые дарили ей матери на разные праздники. Совсем немного, штук пять, все зачитанные чуть ли ни до дыр. Вязанный скелетик мышки – правда – лучшая игрушка, – сказала Яршо, когда подарила ей эту куклу.
Мешок получился совсем небольшим, как и предполагалось.
Родители же тем временем сидели в гостиной вместе с Тиос, обсуждали сделку за чашкой урнага.
В сенях – три комиссара, дальше дворянинка их не пустила.
Хату заметила увесистый мешок цветной соли, что стоял в ногах обеденного стола, про себя отметила, что бел не поскупился и отвалил довольно крупную сумму для обычной крестьянской девочки, что вызывало ещё больше вопросов и подозрений. Таких денег хватит если не на дорогу в Песочный город, то хотя бы на домик в Аметистовой долине. Прочем, едва ли её матерей интересует жизнь там.
– Вы ничего не забыли, юная белет? – бросила Дэнга, заметив дочь.
– Всё взяла, – тихо ответила Хату.
– Ну, здорово, – кивнула мать, поднимаясь из-за стола. – Подите сюда напоследок, позвольте вас обнять.
Она ещё не закончила фразы, как дочь прижалась к ней, обнимая как никогда крепко.
После – так же припала ко второй матери, чьё горе и тоску было разглядеть куда проще.
– Спасибо вам обеим, – наконец сказала она. – Спасибо за всё. Я буду писать вам, обещаю.
Яршо понурила взор, Дэнга – саркастически улыбнулась.
– Всё же, трубку возьмёте? Али совсем не понравилось?
С какое-то время Хату молчала. Отказаться сейчас – явно обидеть: ведь подарок второй матери она приняла сразу.
– А давай, отсыпь на дорожку.
– Покурим? – усмехнулась та в ответ. – Я папироску забью.
Ну точно, не мать, а подруга. Лучшая и единственная, после Яршо. Именно сейчас Хату поняла, что действительно будет скучать по ним.
– Покурим, – кивнула Хату. – Вы же не против, сестра?
Тиос стушевалась.
– Н-нет, – коротко ответила она. – Совсем нет. Я этого не одобряю, но ваш дом, и порядки – ваши.
– Всем бы помещикам, да ваши мысли, – прошептала Яршо, надеясь, что её не услышат. Но её услышали – и никто не обиделся.
– Будем стараться, – с улыбкой ответила белет.
Хату с матерями удалились на задний двор. Слежки, во всяком случае явной, не было, но и бдительности никто не терял.
– Помни свою жизнь, дочь, – сказала Дэнга, выпуская густой синий клуб дыма, смотря вдаль на простирающийся до самого горизонта Тракт. Эта дорога окружала город, проходя поистине через всю страну, и даже сейчас, если всмотреться, можно было различить вереницу медленно тянущихся караванов.
– Буду, – коротко ответила Хату, пуская дым за ней, свободной рукой сжимая ладонь стоявшей подле Яршо.
Так и прощались в скорбном молчании. Дымили и прощались, провожая стремящийся к закату день.
– С днём рождения, дочь, – сквозь слёзы, всё ещё пытаясь улыбаться, прошептала Яршо.
– Спасибо, мам, – кивнула девушка напоследок.
Докурив и очистив чашу трубки от табака, а после – бросив её в вещмешок, да приняв ещё несколько горстей в отдельном кошельке, Хату направилась к экипажу, где её уже ждал конвой.
Помахав матерям в последний раз, она приняла руку возничего, что помог ей забраться внутрь и тяжело опустилась на сиденье рядом с Тиос.
Онри, снова увидев её, демонстративно скрестил руки на груди и отвернулся.
– Ненавижу, так и знай, – бросил он ей и показал язык.
– А я люблю честных, – спокойно призналась та.
Мальчик в ответ прорычал что-то невнятное.
– Говорю же, поладите, – скромно улыбнулась Тиос.
– Ни за что, – резко, чеканя каждый слог, прозвучало с противоположной стороны кареты.
– Хочу верить, – прошептала Хату, прислонившись щекой к окну.
Экипаж тронулся, и конвой жабомордых припал к земле, быстро засеменив лапами, поспевая за набирающей скорость повозкой.
Бывшая крестьянка смотрела на вечереющий пыльный город, мысленно прощаясь с ним. На площади всё ещё выступали, и сейчас гулянка была во всю. Это завтра будут головные боли, тяжёлые тела и нужда работать на ненавистных полях и шахтах. Сейчас они все там, гуляют и веселятся. Работать нужно будет всем, кроме неё самой. Завтра начинается совершенно новая, иная жизнь. И правда, как второе рождение. К четырнадцати годам стать белет. Неплохо для простого ребёнка из народа. Но стоит ли себя этим тешить? Не она первая, не она – очевидно – последняя. История знавала детей, которых знать выкупала для себя, а что потом случалось с ними – об этом лишь толки разные ходят, и никаких подтверждений. Только чёрные экипажи, что уходят в Ночные леса, пересекая ненавистный всеми Голодный тракт.
– О чём тоскуете, сестра? – нарушила молчание Тиос.
– На дорогу смотрю, – меланхолично ответила Хату.
– И как вам? – склонила та голову на бок.
– Да как обычно. Всё одно и то же. Жёлтое, длинное и страшное.
– А от чего страшное? – искренне поинтересовалась новая сестра.
– Да не меняется ничего, – призналась бывшая крестьянка. – Вот и страшно.
– Почему ничего? – возразила Тиос. – Вы теперь с нами, да и ваши матери могут уехать в другой, лучший город.
В ответ девушка только покачала головой: этой наивной совсем невдомёк реальное положение дел. Или, что правдивее, она просто не желает об этом думать. А так-то – куда ни едь, где ни живи, да хоть и в самом Песочном городе, тебя всегда, всю жизнь будет преследовать это проклятый жёлтый змей, что опутал своими кольцами всю страну. И на нём издревле всё как всегда, истинно и без перемен.
– На Голодном тракте без перемен, – только и вздохнула Хату, всё так же смотря в закат.
Теги: этюд в ре-миноре, герр фарамант, фентези, монархия, крепостные,проза
